Pull to refresh

Стратегическое эссе Пола Грэма: Рефрагментация (целиком)

Reading time 27 min
Views 2.8K
Original author: Paul Graham
image

Одним из преимуществ, которые даёт возраст, является возможность видеть изменения, которые происходили на твоём веку. Многие из изменений, которые я видел, являются фрагментацией. Политические взгляды в США гораздо более поляризованы сегодня, чем это было раньше. Культурно у нас гораздо меньше общего, чем когда-либо. Креативный класс стекается в несколько счастливых городов, покидая все остальные. Всё возрастающее экономическое неравенство означает, что разрыв между богатыми и бедными тоже растёт. Я предлагаю гипотезу: все эти тенденции являются проявлением одного и того же феномена. И, более того, причина этого — не сила, которая расталкивает нас, но, скорее, угасание сил, которые держали нас вместе.

Ещё хуже для тех, кого беспокоят такие тенденции, что силы, объединяющие нас, были аномалией, единовременным стечением обстоятельств, которые вряд ли повторятся, и, на самом деле, повторения которых мы бы не хотели.

Этими двумя силами были война (прежде всего Вторая мировая война) и расцвет больших корпораций.

Влияние Второй мировой войны было и экономическим, и социальным. Экономически она уменьшила разницу в доходах. Как и все современные вооружённые силы, вооружённые силы США экономически были социалистическими. От каждого по способностям, каждому по потребностям. Более или менее. Более высокопоставленные военные получали больше (также как всегда более высокопоставленные члены социалистических обществ), но то, сколько они получали, определялось их званием. И усредняющий эффект не ограничивался теми, кто служил в армии, так как экономика США была мобилизована тоже. Между 1942-м и 1945-м все зарплаты устанавливались Национальным военным советом по труду [ориг. National War Labor Board]. И эта национальная стандартизация была такой всепроникающей, что её последствия можно наблюдать до сих пор, спустя много лет после окончания войны. [1]

Владельцы бизнеса также не должны были делать деньги. Франклин Делано Рузвельт [ориг. FDR] сказал, что не будет допущено появление «ни одного военного миллионера». Чтобы обеспечить это, любое превышение доходов компании свыше довоенного уровня обкладывалось налогом в 85%. А затем, когда то, что оставалось после вычета корпоративных налогов, достигало частных лиц, опять взимался налог по ставке, достигающей 93%. [2]

В социальном плане война тоже убирала различия. Свыше 16-ти миллионов мужчин и женщин разнообразного происхождения были сведены вместе образом жизни, который был буквально унифицированным. Доля служащих среди мужчин, рождённых в начале 1920-х, достигла 80%. И работа над общей целью, часто в стрессовых условиях, сблизила их ещё больше.

И хотя, строго говоря, Вторая мировая война длилась менее 4-х лет для США, её последствия длились дольше. Войны делают центральные правительства более влиятельными, и Вторая мировая война была в этом смысле предельным случаем. В США, как и у всех Западных союзников, федеральное правительство не спешило расставаться с полученным влиянием. Более того, в некоторых отношениях война не закончилась в 1945-м; просто врагом стал Советский Союз. По налоговым ставкам, влиянии федерального правительства, расходам на оборону, мобилизации и национализации послевоенные десятилетия больше походили на военное время нежели на мирное время до войны. [3] Социальные последствия тоже продолжились. Парень, которого забрали в армию из бригады мульих пастухов в Западной Вирджинии, потом не вернулся просто назад на ферму. Кое-что другое ждало его, кое-что, что выглядело во многом как армия.

Если тотальная война была большим политическим явлением 20-го века, то большим экономическим явлением было появление нового вида компаний. И это явление тоже обычно вело к социальному и экономическому единству. [4]

20-й век был веком больших, национальных корпораций. «Дженерал электрик», General Foods, «Дженерал моторс». Успехи в финансовом деле, системах связи, транспортных средствах и производстве сделали возможным существование нового типа компаний, чьи цели не знали границ. Версия 1 этого мира имела низкое разрешение: мир из нескольких громадных компаний, доминирующих на каждом большом рынке сбыта. [5]

Конец 19-го и начало 20-го века были временем объединения, возглавляемого главным образом Джоном Пирпонтом Морганом [ориг. J. P. Morgan]. Тысячи компаний, управляемые своими основателями, были объединены в несколько сотен гигантов, управляемых профессиональными управляющими. Эффект масштаба правил балом. Людям в то время казалось, что так будет всегда. Джон Дэвисон Рокфеллер сказал в 1880-м: «День объединения наступил. Индивидуализм ушёл, чтобы не возвратиться». Оказалось, что он ошибся, но его слова были правдивыми на протяжении ста лет.

Объединения, которое началось в конце 19-го века, продолжалось большую часть века 20-го. К концу Второй мировой войны, как пишет Michael Lind, «основные секторы экономики были либо организованы как картели, поддержанные правительством, либо в них доминировали несколько олигополистических корпораций».

Потребители в этом новом мире вне зависимости от того, где они находились, имели одинаковый выбор из нескольких товаров. Когда я был маленьким, обычно было 2-3 наименования на выбор, и так как все они ориентировались на средний сегмент рынка, то были практически одинаковыми.

Одним из наиболее ярких проявлений этого феномена было телевидение. Здесь был выбор из трёх альтернатив: «Эн-Би-Си» [ориг. NBC; Национальная радиовещательная компания], «Си-Би-Эс» [ориг. CBS] и «Эй-Би-Си» [ориг. ABC; Американская радиовещательная корпорация]. В добавок к этому государственное телевидение для умников и коммунистов. Программы, предлагаемые 3-мя сетями, были неотличимы. В действительности, здесь было утроенное стремление к единству. Если какая-либо телепрограмма пробовала что-то смелое, то филиалы телекомпании, работающие на консервативных рынках, останавливали это. Вдобавок, из-за того, что телевизоры были дорогими, вся семья смотрела передачи вместе, так что они должны были подходить всем.

И не только каждый получал одно и то же, все получали это в одно и то же время. Это трудно сейчас представить, но каждый вечер десятки миллионов семей садились вместе перед телевизором, чтобы посмотреть одну и ту же передачу в одно и то же время со своими соседями. То, что случается сейчас, когда идёт Супербоул [ориг. Super Bowl], случалось раньше каждый вечер. В прямом смысле слова мы были синхронизованы. [6]

В некоторой степени телевидение середины прошлого века было хорошим. Мировоззрение, которое оно предлагало, было похоже на то, которое можно найти в книгах для детей. И, возможно, оно влияло так же, как и детские книги (родители на это надеются), заставляя людей вести себя лучше. Но, так же, как и книги для детей, телевидение вводило в заблуждение. В заблуждение опасное для взрослых. В своей автобиографии Роберт Макнил [ориг. Robert MacNeil] рассказывает о том, как он увидел ужасные кадры, только что пришедшие из Вьетнама, и подумал, что мы не можем показывать их семьям, которые ужинают.

Я знал, что эта общая культура пропитала всё, так как пытался не иметь с ней дела, но найти альтернативы было практически нереально. Когда мне было 13, я понял (скорее сам, чем из внешних источников), что идеи, которыми нас пичкает телевидение, это полный отстой, и перестал смотреть телевизор. [7] Но это было не только телевидение. Казалось, что всё вокруг меня было отстоем. Политики, которые все говорили одно и то же; потребительские бренды, делающие почти одинаковые товары с разными этикетками, наклеенными, чтобы показать насколько эти товары престижны; дома, собранные на деревянном балочно-стоечном каркасе, с отделкой под колониальный стиль; машины с ненужными кусками металла на каждой стороне, разваливающиеся через пару лет; «красные вкусные» яблоки [ориг. «red delicious»; сорт яблок, букв. «красный вкусный»], которые были красными, но были яблоками только формально. И, оглядываясь назад, это было отстоем. [8]

Но когда я стал искать какие-либо альтернативы, чтобы заполнить эту пустоту, я практически ничего не нашёл. Тогда не было Интернета. Единственным местом для поиска был сетевой книжный магазин в местном торговом центре. [9] Там я нашёл журнал «Атлантик» [ориг. The Atlantic]. Я был бы рад сказать, что он стал дверью к чему-то большему, но, на самом деле, я нашёл его скучным и непонятным. Как подросток, который пробует виски в первый раз и делает вид, что оно ему понравилось, я сохранил этот журнал со всей возможной аккуратностью, как если бы он был книгой. Я уверен, что он у меня до сих пор где-то лежит. И, хотя этот журнал был сигналом того, что где-то там был мир, который не был таким же красным и сладким как яблоки «ред делишес», я не нашёл его до университета.

Большие компании сделали нас одинаковыми не только как покупателей. Они сделали тоже самое как работодатели. Внутри компаний существовали могущественные силы, подталкивающие людей к тому, чтобы выглядеть и действовать одинаково. Корпорация IBM особенно «славилась» этим, но она была лишь немного более радикальной по сравнению с другими большими компаниями. А образцы для внешнего вида и поведения лишь немного отличались между компаниями. Что означает, что от каждого, принадлежащего этому миру, ожидалось, что он будет более или менее одинаковым. И это было верным не только для тех, кто уже принадлежал корпоративному миру, но также для каждого, кто стремился туда, — в середине 20-го века это означало большинство из тех, кто ещё не был там. На протяжении большей части 20-го века люди из рабочего класса усердно пытались выглядеть как средний. Вы можете это увидеть на старых фотографиях. Немногие взрослые стремились выглядеть экстремально в 1950-м.

Но расцвет корпораций сблизил нас не только в культурном плане. В экономическом плане он нас тоже сблизил, причём с обеих сторон.

Вместе с гигантскими национальными корпорациями мы получили гигантские национальные профсоюзы. А в середине 20-го века корпорации заключили соглашения с профсоюзами, согласно которым они платили за труд по цене выше рыночной. Частично потому, что профсоюзы были монополистами. [10] Частично потому, что, являясь членами олигополий, корпорации знали, что смогут безопасно переложить стоимость на своих клиентов, ведь конкуренты будут вынуждены сделать тоже самое. А частично по той причине, что в середине прошлого века большинство гигантских компаний были всё ещё нацелены на поиск новых путей по получению прибыли от эффекта масштаба. Так же, как стартапы справедливо платят AWS [Amazon Web Services] наценку по сравнению со стоимостью владения своими собственными серверами, чтобы сосредоточиться на росте, многие из больших национальных корпораций были согласны платить наценку за труд. [11]

Одновременно с увеличением доходов в низах из-за переплаты профсоюзам большие компании 20-го века уменьшали доходы в верхах, недоплачивая своему высшему руководству. Экономист Д. К. Гэлбрейт [ориг. J. K. Galbraith] писал в 1967-м, что «есть немного корпораций, про которые можно сказать, что зарплаты управленцев там максимальны». [12]

В некоторой степени это была иллюзия. Бо́льшая часть фактической зарплаты управленцев никогда не указывалась в их налоговых декларациях, так как имела форму дополнительных привилегий. Чем выше налоговая ставка, тем больше было желание платить работникам избегая налогообложения. (В Соединённом Королевстве, где налоги были даже выше, чем в США, компании оплачивали детям учёбу в частных школах.) Одна из наиболее ценных вещей, предоставляемых большими компаниями середины 20-го века работникам, — это гарантия занятости; она тоже не отображалась в налоговых декларациях и данным по зарплатам. Таким образом, сама организация занятости в этих предприятиях имела свойство занижать данные по экономическому неравенству. Но даже учитывая это, большие компании платили своим лучшим людям меньше рыночной цены. Рынка не было; ожидалось, что вы будете работать на ту же компанию десятилетиями, если не на протяжении всей своей карьеры. [13]

Ваша работа была такой неликвидной, что шанс получить рыночную цену был мал. Но та же неликвидность также отталкивала от поиска рыночных предложений. Если компания обещала держать на службе до пенсии и обеспечить затем пенсию, вам не хотелось взять от компании столько, сколько вы могли бы, в этом году. Вы должны были заботиться о компании, чтобы она смогла позаботиться о вас. Особенно, когда вы проработали с одними и теми же людьми на протяжении десятилетий. Если вы пытались выжать больше денег из компании, то вы выжимали из той организации, которая должна была позаботиться о них. Кроме того, если вы не ставили интересы компании на первое место, то вам не дали бы повышения, а если вы не могли менять лестницы, то повышение на этой было единственной дорогой наверх. [14]

Для кого-то, кто провёл несколько лет в вооружённых силах, когда формировалась его личность, эта ситуация не кажется такой же странной, как она нам кажется сейчас. С их точки зрения, они были, как большие руководители компании, офицерами старшего командного состава. Им оплачивали обеды в лучших ресторанах и перелёты на корпоративных Гольфстримах. Возможно, им просто не приходил в голову вопрос о том, платят ли им рыночную цену.

Основной способ получить рыночную цену — это работать на себя, открыв свою собственную компанию. Сегодня это очевидно любому амбициозному человеку. Но в середине 20-го века эта идея была странной. Не потому, что открытие своей компанией выглядело слишком амбициозной целью, но потому, что это не выглядело достаточно амбициозно. Даже в 1970-х, когда я рос, амбициозным планом было получить много образования в престижных образовательных учреждениях, а затем выйти на работу в каком-нибудь другом престижном учреждении и продвигаться по служебной лестнице. Ваш авторитет определялся авторитетом организации, где вы работали. Люди, конечно, открывали собственное дело, но люди с образованием так делали редко, потому что в те дни практически не было представления о том, что мы сейчас называем стартапом, — бизнесе, который растёт от малого до большого. Сделать это было гораздо сложнее в середине 20-го века. Открытие своего дела означало открытие дела, которое будет маленьким вначале и маленьким же останется. Что, в те дни больших компаний, часто означало метания вокруг, чтобы не быть раздавленным слонами. Было престижнее принадлежать к руководящему класс, управляющему слоном.

В 1970-х уже никто не задумывался откуда появились эти большие престижные компании. Казалось, что они существовали всегда, как химические элементы. И в самом деле, между амбициозными малыми 20-го века и истоками больших компаний стояла двойная стена. Многие из больших компаний были результатом слияния мелких [ориг. roll-up — в венчурном инвестировании — усиление малых фирм с помощью операций по слиянию в порядке снижения издержек], и конкретных основателей не было. А когда основатели были, то, похоже, мы им не нравились. Почти все они были необразованными, в том смысле, что они не учились в университете. Они были теми, кого Шекспир называет «простыми мастеровыми» [ориг. rude mechanicals]. Университет готовит человека быть членом профессионального сообщества. Его выпускники не предполагают делать такую грязную чёрную работу, с которой начинали Эндрю Карнеги и Генри Форд. [15]

И на протяжении 20-го века становилось всё больше и больше людей с высшим образованием. Их число возросло с около 2% населения в 1900-м до около 25% в 2000-м. В середине столетия две наши великие силы пересеклись в форме «Солдатского билля о правах», из-за которого в университеты отправились 2,2 миллиона ветеранов Второй мировой войны. Немногие из них думали об этом в этом разрезе, но результатом того, что университет стал каноническим путём для амбициозных, был мир, в котором было социально приемлемым работать на Генри Форда, но не быть Генри Фордом. [16]

Я хорошо помню этот мир. Я достиг совершеннолетия как раз, когда он стал разрушаться. Когда я был меньше, он всё ещё доминировал. Не так сильно, как он доминировал ещё раньше. Мы можем видеть из старых телевизионных шоу, ежегодников и того, как взрослые себя вели, что люди в 1950-х и 1960-х были ещё бо́льшими конформистами, чем мы. Модель середины века начинала стареть. Но нам так не казалось. Большее, что мы могли сказать, так это то, что в 1975-м можно было быть более смелым, чем в 1965-м. И в самом деле, ситуация ещё изменилась несильно.

Но изменения скоро настали. И когда мир из больших компаний стал разделяться на составляющие, то это произошло одновременно по нескольким направлениям. Вертикально интегрированные компании буквально дезинтегрировались, потому что так было эффективней. Начальники столкнулись с новыми конкурентами потому, что (а) рынки стали глобальными, и (б) инновации в области технологий стали превосходить экономию от масштаба, превратив размер из ценного качества в помеху. Меньшие компании становились всё более жизнеспособными по мере того, как каналы сбыта расширялись. Сами рынки начали изменяться быстрее, так как появились целые ранее не существовавшие категории товаров. Не менее важно и то, что федеральное правительство, которое раньше радовалось, видя мир Дж. П. Моргана, как естественное состояние дел, начало понимать, что, в конце концов, это не навсегда.

То, что Дж. П. Морган сделал по горизонтальной оси, Генри Форд сделал по вертикальной. Он хотел всё делать сам. Гигантский завод, построенный им на реке River Rouge между 1917-м и 1928-м, буквально принимал железную руду на одном конце и выпускал машины с другого. Там работали 100000 человек. В то время казалось, что это будущее. Но сегодня автомобилестроительные компании работают не так. Сейчас бо́льшая часть разработки и производства происходит в длинной цепи поставок, продукты которой автомобилестроительная компания собирает и продаёт. Причина, по которой автомобилестроительные компании работают так, состоит в том, что это работает лучше. Каждая компания в сети поставщиков фокусируется на том, что она знает лучше всего. И каждая из них должна делать это хорошо, иначе она может быть заменена на другого поставщика.

Почему же Генри Форд не понял, что сети сотрудничающих компаний работают лучше, чем одна большая компания? Одна причина состоит в том, что потребовалось некоторое время, чтобы сети поставщиков развились. В 1917-м самостоятельное выполнение всех операций казалось Форду единственным способом получить масштаб, который был ему нужен. А вторая причина состоит в том, что если вы хотите решить проблему используя сеть сотрудничающих компаний, вы должны быть способны координировать их усилия, и вы можете это сделать гораздо лучше с использованием компьютеров. Компьютеры уменьшают транзакционные издержки, которые, как доказывал Коуз, есть разумное основание существования корпораций. Это существенное изменение.

В начале 20-го столетия большие компании были синонимом эффективности. В конце 20-го столетия они были синонимом неэффективности. До некоторой степени это было обусловлено тем, что сами компании закостенели. Но также и тем, что наши стандарты повысились.

Изменение произошло не просто в рамках существующих отраслей промышленности. Сами отрасли изменились. Стало возможным делать много новых вещей, и иногда существующие компании не были теми, кто делал это лучше всех.

МикроЭВМ — классический пример. Рынок был открыт выскочками типа «Эппл». Когда он стал достаточно большим, корпорация IBM решила, что он достоин внимания. В то время IBM всецело доминировала в производстве вычислительной техники. Они думали, что всё, что им надо сделать теперь, когда рынок созрел, — протянуть руку и взять его. Большинство людей в то время согласились бы с ними. Но то, что случилось потом, показывает насколько сложнее стал мир. IBM действительно выпустила микрокомпьютер. И хотя он был весьма успешен, «Эппл» не была раздавлена. Но более того, в конце концов сама IBM была вытеснена поставщиком, пришедшим со стороны, — из программного обеспечения, которое, казалось, не было частью этого бизнеса. Большой ошибкой IBM было принять неисключительную лицензию на ДОС. Должно быть, это выглядело безопасным в то время. Никакая другая фирма вычислительных машин никогда не была способна продать больше. Что из того, что другие производители тоже смогут предложить ДОС? Результатом этого просчёта стал взрывной рост недорогих клонов ПК. Корпорация Microsoft владела теперь стандартом ПК и покупателем. А бизнес микроЭВМ стал Apple против Microsoft.

По существу, Apple врезала IBM, а затем Microsoft украл у той кошелёк. Такое не случалось с большими компаниями в середине века. Но такое будет случаться всё чаще и чаще в будущем.

В компьютерной индустрии перемена главным образом произошла сама собой. В других индустриях сперва были убраны законодательные препоны. Многие из олигополий середины века были созданы федеральным правительством с помощью стандартов (а во время войны большими заказами), которые не допускали конкурентов на рынок. В то время для правительственных чиновников это не выглядело чем-то сомнительным, как это выглядит для нас сегодня. Они считали, что двухпартийная система обеспечивает достаточную конкуренцию в политике. Это должно работать и в бизнесе тоже.

Постепенно правительство поняло, что антисоревновательные стандарты приносят больше вреда, чем пользы, и во время президентства Картера оно начало убирать их. Слово, использованное для описания этого процесса, было обманчиво узким: дерегуляция. То, что происходило в действительности, было деолигополизацией. Она происходила в одной индустрии за другой. Двумя наиболее заметными для потребителя индустриями были авиаперевозки и междугородная телефонная связь, цены в обеих из которых разительно упали после дерегуляции.

Дерегуляция способствовала волне враждебных поглощений в 1980-х. В прежнее время единственным ограничением на неэффективность компаний, за исключением реального банкротства, была неэффективность конкурентов. Теперь компаниям пришлось столкнуться с абсолютными, а не относительными стандартами. В любой публичной компании, которая не генерировала достаточной отдачи от своих активов, руководство могло быть сменено на то, которое обеспечит доходность. Часто новые руководители добивались этого путём разделения компаний на составные части, которые по отдельности стоили больше. [17]

Первая версия национальной экономики состояла из нескольких больших блоков, отношения между которыми определялись за кулисами небольшим числом руководителей, политиков, представителей регулирующих органов и рабочих. Вторая версия имела более высокое разрешение: в ней было больше компаний, имеющих разный размер, делающих более разнообразные вещи, и их взаимоотношения изменялись чаще. В этом мире всё ещё было много тайных переговоров, но больше вещей определялись рыночными силами. Что ещё больше ускорило фрагментацию.

Речь о версиях экономики при описании последовательного процесса может немного сбивать с толку, но это не так уж и неверно, как может показаться. За несколько десятилетий произошли большие изменения, и то, к чему мы пришли, было качественно другим. Компании из индекса «Стандард энд Пурз 500» [ориг. S&P 500] 1958-го года существовали в среднем 61 год. В 2012-м году это число равнялось 18-ти годам. [18]

Конец экономики гигантских корпораций случился одновременно с распространением вычислительных мощностей. В какой мере компьютеры были непременным условием? Потребуется целая книга, чтобы ответить на этот вопрос. Очевидно, что распространение вычислительных мощностей было непременным условием расцвета стартапов. Я полагаю тоже самое для большей части произошедшего в финансовой системе. Но было ли оно непременным условием глобализации или волны выкупов за счёт кредита? Я не знаю, но я бы не игнорировал такую возможность. Может быть, что рефрагментация приводилась в движение компьютерами, как индустриальная революция двигалась паровыми двигателями. Были ли компьютеры непременным условием или нет, они определённо ускорили её.

Новая подвижность компаний изменила отношения людей со своими работодателями. Зачем карабкаться по корпоративной лестнице, которую могут выбить из-под тебя? Люди с амбициями стали думать о карьере в большей степени как о последовательности мест работы, которые могут быть в разных компаниях, а не как о единственной лестнице. Больше движения (или даже потенциального движения) между компаниями привело к растущей конкуренции в зарплатах. Кроме того, так как компании стали меньше, стало легче оценивать вклад работника в выручку компании. Оба изменения подтолкнули зарплаты к тому, чтобы быть рыночными. И так как люди драматично отличаются по продуктивности, то оплата по рыночной цене означала, что зарплаты стали отличаться.

Не случайно именно в начале 1980-х появился термин «яппи» [ориг. «yuppie»; сокр. от young urban professional]. Это слово нечасто используется сегодня, потому что явление, которое оно описывает, считается само собой разумеющимся, но в то время оно обозначало неизвестное до этого явление. Яппи были молодыми профессионалами, которые зарабатывали много денег. Для кого-то, кому сейчас идёт третий десяток, это явление покажется не требующим специального названия. Почему молодые профессионалы не должны зарабатывать много денег? Но до 1980-х быть тем, кому недоплачивают в начале карьеры, было частью того, что означало быть профессионалом. Молодые профессионалы платили взносы, пробираясь вверх по лестнице. Награды придут позже. Что было новым для яппи, это то, что они хотели рыночную цену за работу, которую они делали прямо сейчас.

Первые яппи работали не на стартапы. Это случиться в будущем. Не работали они и на большие компании. Они были профессионалами, работающими в таких областях, как право, финансы, консалтинг. Но их пример быстро вдохновил их сверстников. Когда те увидели новый BMW 325i, они захотели такой же.

Недоплата людям в начале их карьеры работает только тогда, когда все делают так. Когда какой-то работодатель нарушает единство, все должны поступить также, или они не получат хороших людей. И этот процесс, начавшись, распространяется на всю экономику, потому что в начале своих карьер люди могут легко сменить не только работодателя, но и отрасль.

Но не все молодые профессионалы выиграли. Вы должны были давать результат, чтобы получать много. Неслучайно первые яппи работали в областях, где это было легко измерить.

Обобщая, можно сказать, что возвращалось понимание, выглядящее старомодным именно потому, что долгое время оно встречалось нечасто, о том, что можно сделать себе состояние. Как и в прошлом, были разные способы сделать это. Некоторые сделали состояние создавая материальные ценности, другие — играя в игру с нулевой суммой. Но когда стало возможным сделать себе состояние, честолюбивый человек должен был решить делать это или нет. Физик, который выбрал физику вместо Уолл-стрит в 1990-м приносил жертву, которую не делал физик в 1960-м.

Эта идея даже просочилась обратно в большие компании. Генеральные директора больших компаний зарабатывают сегодня больше, чем раньше, и я думаю, что основная причина — это престиж. В 1960-м генеральные директора корпораций имели безграничный авторитет. Они были победителями единственной экономической игры в городе. Но если бы они зарабатывали так же мало сейчас, как они зарабатывали тогда, в реальном долларовом исчислении, они бы выглядели малышнёй на фоне профессиональных спортсменов и вундеркиндов, делающих миллионы в стартапах и хеджевых фондах. Им это не нравится, так что теперь они стараются получить столько, сколько возможно, и это больше, чем они получали раньше. [19]

В это время похожая фрагментация происходила на другом конце экономической шкалы. Так как олигополии больших компаний стали более уязвимыми, они до некоторой степени утратили способность перекладывать расходы на клиентов и, таким образом, не захотели переплачивать за труд. И, так как этот мир из больших компаний распался на много компаний разного размера — некоторые из которых располагались за границей, — профсоюзам стало сложнее навязывать свою монополию. В результате зарплаты рабочих также стали более рыночными. Что (неизбежно, если профсоюзы раньше свои функции выполняли) означало меньшие зарплаты. Возможно, намного меньшие, если автоматизация уменьшила потребность в определённых видах труда.

И аналогично тому, как модель середины столетия стимулировала социальное и экономическое единство, распад этой модели привёл к социальной и экономической фрагментации. Люди стали одеваться и действовать по-другому. Те, кого потом назовут креативным классом, стали более мобильными. Люди, которые не были религиозными, почувствовали меньшее принуждение к тому, чтобы ходить в церковь для вида, в то время, как те, кому нравилась религия, выбрали ещё более яркие формы. Некоторые переключились с мяса на тофу, другие — на полуфабрикаты из микроволновки. Некоторые пересели с седанов Форда на маленькие импортированная машины, другие — на внедорожники. Дети, которые ходили в частные школы или хотели бы туда пойти, действительно стали одеваться «по-эксклюзивному», дети же, которые хотели казаться бунтарями, предприняли сознательные усилия, чтобы выглядеть вызывающе. Сотнями способов люди стали отдаляться друг от друга. [20]

Сейчас, спустя почти четыре десятилетия, фрагментация всё ещё нарастает. Была ли она абсолютным благом или злом? Я не знаю; этот вопрос может не иметь ответа. Не совсем плоха всё-таки. Мы принимаем как должное формы фрагментации, которые нам нравятся, и волнуемся только о тех, которые не нравятся. Но как кто-то, кто застал хвост конформизма середины века, я могу сказать, что он не было утопией. [21]

Я преследую здесь цель не сказать, хороша или плоха фрагментация, но только объяснить, почему она происходит. Что же нас ждёт без почти исчезнувших центростремительных сил тотальной войны и олигополий 20-го века? И в особенности, возможно ли обратить некоторые из видов фрагментации, которые мы видели?

Если возможно, то это должно произойти постепенно. Нельзя воспроизвести единство, наблюдавшееся в середине прошлого века, теми же средствами, из-за которых оно случилось. Безумием будет ввязываться в войну, только чтобы укрепить национальное единство. И если вы понимаете степень, до которой экономика 20-го века имела низкое разрешение, то становится понятным, что повторить это нельзя.

Единство 20-го века до некоторой степени произошло естественным образом. Война была по большей части вызвана внешними силами, а мир больших компаний был эволюционным этапом. Если вы хотите добиться единства сейчас, то придётся вызывать его умышленно. Как это сделать — неочевидно. Я подозреваю, что лучшее, что мы можем сделать, это принимать меры в ответ на симптомы фрагментации. И этого может быть достаточно.

Вид фрагментации, который в последнее время волнует людей больше всего, это экономическое неравенство. И если вы хотите избавиться от него, то вы должны бороться против чудовищной силы — силы, которая действует с каменного века — технологии. Технология — это рычаг. Она умножает усилия. И этот рычаг не только становиться длиннее, но и скорость его роста сама по себе увеличивается.

Это в свою очередь означает, что разброс в количестве богатства, которое могут создать люди, не только растёт, но и рост его ускоряется. Необычные условия, которые доминировали в середине 20-го века, замаскировали этот основной тренд. Амбициозные люди имели немного альтернатив, кроме как присоединиться к большим организациям, которые заставляли их маршировать вместе со многими другими людьми: буквально, в случае вооружённых сил, в переносном смысле, в случае больших компаний. Даже если большие корпорации хотели бы платить людям пропорционально их ценности, то они бы не смогли определить как. Но этого ограничения сейчас нет. С тех пор как оно стало ослабевать к 1970-х, мы видим, что основные силы снова работают. [22]

Не все, кто богатеет сегодня, делают это создавая блага, конечно. Но значительное количество людей богатеют именно так, а эффект Баумола [ориг. Baumol Effect] приводит к тому, что их сверстники тоже подтягиваются. [23] И до тех пор, пока возможно разбогатеть, создавая блага, тенденцией по умолчанию будет рост экономического неравенства. Даже если вы ликвидируете все другие возможности разбогатеть. Вы можете сгладить это вводя субсидии внизу и налоги вверху, но пока налоги не достаточно высоки, чтобы убедить людей не производить материальные ценности, вы будете вести безнадёжную борьбу против всё возрастающего различия в производительности. [24]

Эта форма фрагментации, как и другие, будет всегда. Или, точнее, вернулась навсегда. Ничто не вечно, но тенденция к фрагментации должно быть более вечная, чем большинство других вещей, именно потому, что она не вызвана какой-либо конкретной причиной. Это просто возврат к среднему обычному состоянию. Когда Рокфеллер сказал, что индивидуализм ушёл, он был прав в течение ста лет. Индивидуализм вернулся, и, вероятно, это будет так на больший срок.

Я беспокоюсь, что если мы это не признаем, то у нас будут неприятности. Если мы думаем, что единство 20-го века исчезло из-за нескольких политических изменений, то мы будем ошибочно полагать, что мы сможем вернуть его (каким-то образом, за вычетом изъянов) с помощью нескольких обратных изменений. И в таком случае мы потеряем время, пытаясь ликвидировать фрагментацию, тогда как нам стоило бы начать думать, как смягчить её последствия.

[1] ^ Лестер Туроу в 1975-м году писал, что разница в оплате труда, имевшаяся в конце Второй мировой войны, настолько укоренилась, что стала «восприниматься как просто справедливая даже после того, как уравнивающее давление Второй мировой войны закончилось. В основном, такая же разница в оплате труда существует сегодня, тридцать лет спустя». Но Голдин и Марго полагают, что рыночные силы, а именно возросший спрос на неквалифицированных рабочих и избыток образованных работников, также помогли сохранить сближение уровней зарплаты военного времени после войны.

(Как это не странно, американская традиция оплаты страхования здоровья работодателями происходит от усилий предприятий, направленных на то, чтобы обойти контроль Национального военного совета по труду и привлечь работников.)

[2] ^ Как обычно, ставки налогообложения не раскрывают всей правды. Было много налоговых льгот, особенно для частных лиц. А во время Второй мировой войны налоговые кодексы были такими свежими, что правительство ещё не приобрело иммунитет от избежания налогов. Если богатые и платили высокие налоги во время войны, то это происходило скорее из-за их желания, а не по принуждению.

После войны, денежные поступления от федеральных налогов, выраженные как процент от ВВП, были примерно такими же, как и сегодня. Фактически, на протяжении всего времени, считая от войны, налоговые поступления были близки к 18% от ВВП, несмотря на существенные изменения налоговых ставок. Минимум приходится на время, когда предельные налоговые ставки были максимальными: 14.1% в 1950-м. Глядя на эти данные, тяжело не прийти к выводу, что налоговые ставки мало влияют на то, сколько люди в действительности платят.

[3] ^ Хотя, фактически, десятилетие, предшествующее войне, было временем беспрецедентной силы федеральной власти, в ответ на Великую депрессию. И это не было просто совпадением, потому что Великая депрессия была одной из причин войны. Во многих отношениях «Новый курс» был генеральной репетицией тех мер, которые федеральное правительство приняло во время войны. Но меры, предпринятые во время войны, были всё же гораздо более радикальными и более всеобъемлющими. Как Anthony Badger написал, «для многих американцев решающее изменение в жизни произошло не при „Новом курсе“, а во время Второй мировой войны».

[4] ^ Надо сказать, я не знаю достаточно о причинах мировых войн, но вполне можно представить, что они были связаны с расцветом больших корпораций. Если это верно, то сплочённость 20-го века имеет единственную причину.

[5] ^ Точнее говоря, это была бимодальная экономика, состоящая, словами Гэлбрейта, из «мира технически подвижных, с большой капитализацией и высоко организованных корпораций с одной стороны и сотен тысяч мелких традиционных собственников с другой стороны». Деньги, престиж и сила были сконцентрированы в первом мире, а переходов почти не было.

[6] ^ Интересно, насколько уменьшение количества семей, в которых едят вместе, связано с уменьшением количества семей, в которых вместе смотрят телевизор после еды.

[7] ^ Я знаю, когда это случилось, так как тогда состоялась премьера «Далласа». Все обсуждали то, что происходит в «Далласе», а я не знал, что они имели в виду.

[8] ^ Я не понял этого, пока не начал делать исследование для этого эссе, но показушность продукции из моего детства — это хорошо знакомый побочный продукт олигополии. Когда компании не могут участвовать в ценовой конкуренции, они соревнуются в хвостовых плавниках [о хвостовых плавниках].

[9] ^ Монровилльский молл [ориг. Monroeville Mall] во время открытия в 1969-м был самым большим в стране. В конце 1970-х там был снят фильм «Рассвет мертвецов». По всей видимости, молл был не только местом действия фильма, но и его вдохновляющей идеей; толпы покупателей, дрейфующие по этому большому моллу, напомнили Джорджу Ромеро о зомби. Моей первой работой было зачерпывание мороженого в Baskin Robbins.

[10] ^ Профсоюзы были освобождены от действия антимонопольных законов Законом Клейтона [ориг. Clayton Antitrust Act] в 1914-м на том основании, что труд человека не является «предметом потребления или предметом торговли». Интересно, означает ли это, что сервисные фирмы тоже не подлежат контролю.

[11] ^ Отношения между профсоюзами и предприятиями, охваченными ими, могут быть даже симбиозными, так как профсоюзы будут оказывать политическое давление, чтобы защитить своих хозяев. Согласно Michael Lind, когда политики попытались раскритиковать сеть супермаркетов A&P из-за того, что она разоряла локальные продуктовые магазины, «A&P успешно защитилась, разрешив своим работникам объединение в профсоюз и получив, таким образом, профсоюзы в поддержку». Я наблюдал это явление сам: профсоюзы работников гостиничной индустрии ответственны за большее политическое давление, направленное против Airbnb, чем гостиничные компании.

[12] ^ Гэлбрейт безусловно был озадачен тем, что корпоративные руководители работали так усердно, чтобы заработать деньги для других людей (акционеров), а не для себя. Он посвятил бо́льшую часть книги «Новое индустриальное общество» попыткам разгадать это.

Его теория состояла в том, что профессионализм заменил деньги как мотив, и что современные корпоративные руководители были, как (хорошие) учёные, мотивированы в меньшей степени денежными стимулами, чем желанием сделать работу хорошо, и, таким образом, получить уважение своих коллег. В этом что-то есть, хотя я думаю, что недостаток движения между компаниями, соединённый с эгоизмом, объясняет многое из наблюдавшегося поведения.

[13] ^ Гэлбрейт (стр. 94) говорит, что исследование 1952-го года 800 самых высокооплачиваемых руководителей из 300 больших корпораций показало, что три четверти из них работали в своей компании больше 20-ти лет.

[14] ^ Похоже, что в первой трети 20-го века зарплаты руководителей были низкими частично потому, что компании больше зависели от банков, которые бы отнеслись неодобрительно, если бы руководители получали слишком много. В начале это определённо было так. Первые генеральные директора больших компаний были наёмными работниками Дж. П. Моргана.

Компании не начали финансировать себя с помощью нераспределённой прибыли до 1920-х. До тех пор они должны были выплачивать прибыли в виде дивидендов, и, таким образом, зависели от получения капитала от банков для роста. Банкиры продолжали входить в советы директоров до закона Гласса-Стигалла 1933 г. [ориг. Glass-Steagall act; Банковский закон 1933 г.].

К середине века большие компании финансировали 3/4 роста из прибыли. Но ранние годы зависимости от банков, усиленные финансовым контролем Второй мировой войны, должно быть оказали большое влияние на социальные условности относительно зарплат руководителей. Так что, возможно, отсутствие переходов между компаниями было настолько же следствием эффекта низких зарплат, насколько и причиной.

Между прочим, переход в 1920-х к финансированию роста с помощью нераспределённой прибыли был одной из причин краха 1929-го года. Банки должны были найти кого-то другого, чтобы давать им в займы, так что они давали больше маржинальных кредитов.

[15] ^ Даже сейчас трудно заставить их её делать. Одна из вещей, которые я нахожу наиболее сложными для того, чтобы вложить их в головы потенциальных основателей стартапов, это то, как важно делать некоторые виды чёрной работы на ранних этапах жизни компании. Выполнение вещей, которые не масштабируются, относится к тому, как начал Генри Форд, как обогащённая клетчаткой диета к традиционной крестьянской диете: у них не было выбора, кроме того, как поступать правильно, тогда как нам надо делать сознательное усилие.

[16] ^ Основателей не прославляли в прессе, когда я был ребёнком. «Наш основатель» означало фотографию сурово выглядящего человека с длинными свисающими усами и итальянским воротником [ориг. wing collar], который умер десятилетия назад. Тот, кем стоило быть, когда я был ребёнком, — это руководитель. Если вам не довелось это застать, то тяжело понять какой оттенок имел этот термин. Модная версия чего бы то ни было называлась «бизнес» [ориг. «executive»] моделью.

[17] ^ Волна враждебных поглощений в 1980-х стала возможной из-за совокупности условий: решений суда, убивших федеральные законы, защищающие от в поглощений, начиная с решения Верховного суда 1982-го года по делу Edgar против MITE Corp.; сравнительно благожелательного отношения администрации Рейгана к поглощениям; закона «О депозитных учреждениях» 1982-го года [ориг. the Depository Institutions Act of 1982], который позволил банкам и ссудно-сберегательным учреждениям покупать корпоративные облигации; нового правила Комиссии по ценным бумагам и биржам (правило 415), выпущенного в 1982-м, которое позволило выпускать в продажу корпоративные облигации быстрее; создания рынка мусорных облигаций Майклом Милкеном; бывшей в ходу моды на конгломераты, приведшей к объединению многих компаний, которым никогда бы не следовало; десятилетия инфляции, которое привело к тому, что многие публичные компании торговались ниже цены их активов; и, не в последнюю очередь, возрастающей самоуспокоенности руководителей.

[18] ^ Foster, Richard. «Creative Destruction Whips through Corporate America». Innosight, февраль 2012.

[19] ^ Возможно, генеральным директорам больших компаний переплачивают. Я не знаю достаточно про большие компании, чтобы судить. Но, определённо, генеральный директор может делать в 200 раз больший вклад в доходы компании, чем обычный работник. Посмотрите, что сделал Стив Джобс для Apple, когда он вернулся в качестве генерального директора. Для совета директоров было бы хорошей сделкой отдать ему 95% компании. Рыночная капитализация Apple в день, когда Стив вернулся в июле 1997-го равнялась 1,73 миллиарда. 5% компании Apple сейчас (январь 2016) стоят около 30-ти миллиардов. И это не было бы так, если бы Стив не вернулся; возможно, Apple бы вообще больше не было.

Простое включение Стива в выборку может быть достаточным, чтобы ответить на вопрос о том, переплачивают ли в целом генеральным директорам корпораций. И это не какой-то поверхностный трюк, как может показаться, потому что чем шире ваши владения, тем больше есть вещей, о которых надо позаботиться.

[20] ^ Поздние 1960-е известны своими социальными переворотами. Но это было скорее восстание (которое может произойти во все времена, если людей провоцируют достаточно), чем фрагментация. Вы не видите фрагментацию, пока не видите людей, расходящихся налево и направо.

[21] ^ Глобально движение происходит в другом направлении. Тогда как США становяться более фрагментированными, мир в целом становиться менее фрагментированным, и, по большей части, изменения положительны.

[22] ^ В середине 20-го века было небольшое количество способов сделать состояние. Основным способом было бурение скважин в поисках нефти. Это было доступно новичкам, так как не являлось чем-то, где большие компании могли доминировать за счёт эффекта от масштаба. Как отдельные люди накапливают громадные состояния в эпоху таких высоких налогов? Две лазейки в налоговом законодательстве, защищённые двумя из наиболее влиятельных людей в конгрессе, Sam Rayburn и Линдоном Джонсоном [ориг. Lyndon Johnson].

Но стать техасским нефтепромышленником не было в 1950-м чем-то, к чему стремились бы также, как организовать стартап или работать на Уолл-стрит в 2000-м, так как (а) присутствовал сильный местный фактор, и (б) успех так сильно зависел от удачи.

[23] ^ Эффект Баумола, вызванный стартапами, очень заметен в Кремниевой долине. Google платит работникам миллионы долларов в год, чтобы они не ушли основывать или работать в стартап.

[24] ^ Я не утверждаю, что отличие в продуктивности является единственной причиной экономического неравенства в США. Но это существенная причина, и она вырастет насколько это будет нужным, в том смысле, что если вы запретите другие пути к тому, чтобы разбогатеть, то вместо этого люди, которые хотят разбогатеть, воспользуются этим путём.

Спасибо, Sam Altman, Trevor Blackwell, Paul Buchheit, Patrick Collison, Ron Conway, Chris Dixon, Benedict Evans, Richard Florida, Ben Horowitz, Jessica Livingston, Robert Morris, Tim O'Reilly, Geoff Ralston, Max Roser, Alexia Tsotsis и Qasar Younis, за чтение черновиков статьи. Max также рассказал мне о нескольких ценных источниках.

Библиография

Allen, Frederick Lewis. The Big Change. Harper, 1952.

Averitt, Robert. The Dual Economy. Norton, 1968.

Badger, Anthony. The New Deal. Hill and Wang, 1989.

Bainbridge, John. The Super-Americans. Doubleday, 1961.

Beatty, Jack. Collossus. Broadway, 2001.

Brinkley, Douglas. Wheels for the World. Viking, 2003.

Brownleee, W. Elliot. Federal Taxation in America. Cambridge, 1996.

Chandler, Alfred. The Visible Hand. Harvard, 1977.

Chernow, Ron. The House of Morgan. Simon & Schuster, 1990.

Chernow, Ron. Titan: The Life of John D. Rockefeller. Random House, 1998.

Galbraith, John. The New Industrial State. Houghton Mifflin, 1967.

Goldin, Claudia and Robert A. Margo. «The Great Compression: The Wage Structure in the United States at Mid-Century.» NBER Working Paper 3817, 1991.

Gordon, John. An Empire of Wealth. HarperCollins, 2004.

Klein, Maury. The Genesis of Industrial America, 1870-1920. Cambridge, 2007.

Lind, Michael. Land of Promise. HarperCollins, 2012.

Mickelthwaite, John, and Adrian Wooldridge. The Company. Modern Library, 2003.

Nasaw, David. Andrew Carnegie. Penguin, 2006.

Sobel, Robert. The Age of Giant Corporations. Praeger, 1993.

Thurow, Lester. Generating Inequality: Mechanisms of Distribution. Basic Books, 1975.

Witte, John. The Politics and Development of the Federal Income Tax. Wisconsin, 1985.
Tags:
Hubs:
+2
Comments 4
Comments Comments 4

Articles